Критика за "Киномимикрия" на Руски език

         Проза для игры и сопреживания

Превращенный в прозрачную марионетку, с постоянным чувством незащищенности самых человеческих мислей и стенаний души от богоизбранных, человек чувствует себя всегда как лягушку на столе дисекции.

Это выражение спокойно может стать темой конкурса ессе и с которого я бы мог взять зоголовок своего текста. Если бы я хотел быть предельно верен автору “лягушка на столе дисекции”. Не скрою, что я дважды прочетал романа Николая Ламбринова “Киномимикрия или лица Януса”. Уверенно называю эту книгу романом, хотя более поверхностные читатели быстро воспримут этот томик как сборник рассказов, а ищущие в литературе  только захватывающий сюжет, с отвращениемя гримасой отбросят. Это потомучто массовый читатель отвык от усилия, потерял возбуждающее желание включиться в предлагаемой белетристом сложную игру, залог в которй является наша жалкая  и возвишеная жизнь.

  Мы приглашены проникнуть в потоке сознания запутавшегося, потеревшего свои илюзии современного интелектуальца, который всю жизнь подкармливал свое воображение в преврощающимися в его сущности цитатами любимых фильмов,  театральных представлений и книг. Он существует не столько заботами о насущном,  сколько с предизвикательствами бессмертных личностей, которые поселились в его  надсознание. Даже и теперь,  на пороге бешенства, когда светая светых интимной жизни не сохранила его от ураганов времени, он не перестает спорить с бесмертным автором “Князя” Николо Макиавели,рыскает из сновидений хитроумного Одиссея, проводит свой процес против поджигателя Херостата и без колебания, сталкивает Казанова с Фуше.

“Конец игры” Бекета в воображении автора встречается с его собственным чутьем Апокалипсиса.

Ему неистово хочется чтобы был похож на Бельмондо из фильма “До последнего вздоха” или на Полья Ньюмана из “Наглого Люка”, его психика перенапряжена из-за “Молчание” Бергмана, а боль по ухадящей красоте неизменно отводит до илюзорной “Лужайкой с дикими ягадами”.

Когда  я читаю эту буквально компрессированную в ожидании взрыва прозу, в моем воображением вырисовываются неназванные собеседники Ламбринова, которые являются своеобразными образцами его и моей жизни. Я вижу дерезкий бунт молодого человека, околдованного “чешким фильмовым чудом” и “французкой новой волной”, посланиями Пиранделло и Сартра, потом приходит зловещее проникновение в пустыню безвремия, пробуждение среди тоталитарного одиночество вместе с Камю и Бергманом, желание противопоставиться, прожить жизнь как в кино, оградиться от жестокости в крепости дома, но стены, воздвигнутого тобой укрепления, рушатся, ты становишься более ранимым, все больше увеличивается пропасть между покалениями, даже родные дети тебя не понимают. И вдруг грянули перемены/перестройка/. Опьянение невероятно, представляешь себе, что можешь запрягнуть  весь накопленный опыт, ты писатель превратиться в практиком, который внести вклад для созревания свободи.

Поразительно умение Ламбринова только  несколькими щрихами проникнуть в трагедию болгарского “потеряного поколения”, тех, которые пережили лучшие свои годы в лапах диктатуры, а потом оказались в капкан безвремия. Прозрения не звучат назидательно, ни сыпятся как затяжную похоронную песню, герой на сцене одновременно устремленным к высотам духовного совершенства и непрерывно срываемым оттуда грубыми ударами. Он трагикомический Арлекин, который  получает пощечины, но и Гамлет, продолжающий задават свои неудобные вопросы несмотря на  непробиваемость обкружения. Белетрист подносит нам не только урок современной чувствительности но и показное упражнение по оркестрации стилей. На одно мгновение рассказ приобретает задыхавшийся ритм суспенса, потом нас разведряет исторические водевиль выскакивают марионетки, которые превоплащаются то в знаковые личности- прошлого,  то в современные  антигерои. Нас обливают речевые потоки, в которых доловливаем и каркание улицы и просветленную иронию,  прошедшего через круги ада возбужденное творческое сознание. Совсем нормально, что пока человек читает эту многогласную поэму о безднах современной жизни, вспомнить  о великом фильме Боба Фоса “Ах, этот джаз”.

Николай Ламбринов успел языком слова пересоздадть то, что создател “Кабаре” и “Лени” подносит нам языком танца и песни. Естествено огромное влияние и значение здесь имеет киноматографическая культура прозаика, которая дополнительно оказывает  влияние для поэтики монтажа в его текстах. Он одновременно режисер, оператор, сценарист и декоратор своей “человеческой комедиеи”, в которой проявляются все страхи, надежды и разочарования мыслящего современника.     

                                                                        

Георгий Цанков

                                                                Газета “Азбуки”