Проза для игры и сопреживания
Превращенный
в прозрачную марионетку, с постоянным чувством незащищенности самых
человеческих мислей и стенаний души от богоизбранных, человек чувствует себя
всегда как лягушку на столе дисекции.
Это
выражение спокойно может стать темой конкурса ессе и с которого я бы мог взять
зоголовок своего текста. Если бы я хотел быть предельно верен автору “лягушка
на столе дисекции”. Не скрою, что я дважды прочетал романа Николая Ламбринова
“Киномимикрия или лица Януса”. Уверенно называю эту книгу романом, хотя более
поверхностные читатели быстро воспримут этот томик как сборник рассказов, а ищущие
в литературе только захватывающий сюжет,
с отвращениемя гримасой отбросят. Это потомучто массовый читатель отвык от
усилия, потерял возбуждающее желание включиться в предлагаемой белетристом
сложную игру, залог в которй является наша жалкая и возвишеная жизнь.
Мы приглашены проникнуть в потоке сознания
запутавшегося, потеревшего свои илюзии современного интелектуальца, который всю
жизнь подкармливал свое воображение в преврощающимися в его сущности цитатами
любимых фильмов, театральных
представлений и книг. Он существует не столько заботами о насущном, сколько с предизвикательствами бессмертных
личностей, которые поселились в его
надсознание. Даже и теперь, на
пороге бешенства, когда светая светых интимной жизни не сохранила его от
ураганов времени, он не перестает спорить с бесмертным автором “Князя” Николо
Макиавели,рыскает из сновидений хитроумного Одиссея, проводит свой процес
против поджигателя Херостата и без колебания, сталкивает Казанова с Фуше.
“Конец
игры” Бекета в воображении автора встречается с его собственным чутьем
Апокалипсиса.
Ему
неистово хочется чтобы был похож на Бельмондо из фильма “До последнего вздоха”
или на Полья Ньюмана из “Наглого Люка”, его психика перенапряжена из-за
“Молчание” Бергмана, а боль по ухадящей красоте неизменно отводит до илюзорной
“Лужайкой с дикими ягадами”.
Когда я читаю эту буквально компрессированную в
ожидании взрыва прозу, в моем воображением вырисовываются неназванные
собеседники Ламбринова, которые являются своеобразными образцами его и моей
жизни. Я вижу дерезкий бунт молодого человека, околдованного “чешким фильмовым
чудом” и “французкой новой волной”, посланиями Пиранделло и Сартра, потом
приходит зловещее проникновение в пустыню безвремия, пробуждение среди
тоталитарного одиночество вместе с Камю и Бергманом, желание
противопоставиться, прожить жизнь как в кино, оградиться от жестокости в
крепости дома, но стены, воздвигнутого тобой укрепления, рушатся, ты
становишься более ранимым, все больше увеличивается пропасть между покалениями,
даже родные дети тебя не понимают. И вдруг грянули перемены/перестройка/.
Опьянение невероятно, представляешь себе, что можешь запрягнуть весь накопленный опыт, ты писатель
превратиться в практиком, который внести вклад для созревания свободи.
Поразительно
умение Ламбринова только несколькими
щрихами проникнуть в трагедию болгарского “потеряного поколения”, тех, которые
пережили лучшие свои годы в лапах диктатуры, а потом оказались в капкан
безвремия. Прозрения не звучат назидательно, ни сыпятся как затяжную похоронную
песню, герой на сцене одновременно устремленным к высотам духовного
совершенства и непрерывно срываемым оттуда грубыми ударами. Он трагикомический
Арлекин, который получает пощечины, но и
Гамлет, продолжающий задават свои неудобные вопросы несмотря на непробиваемость обкружения. Белетрист
подносит нам не только урок современной чувствительности но и показное
упражнение по оркестрации стилей. На одно мгновение рассказ приобретает задыхавшийся
ритм суспенса, потом нас разведряет исторические водевиль выскакивают
марионетки, которые превоплащаются то в знаковые личности- прошлого, то в современные антигерои. Нас обливают речевые потоки, в
которых доловливаем и каркание улицы и просветленную иронию, прошедшего через круги ада возбужденное
творческое сознание. Совсем нормально, что пока человек читает эту многогласную
поэму о безднах современной жизни, вспомнить
о великом фильме Боба Фоса “Ах, этот джаз”.
Николай
Ламбринов успел языком слова пересоздадть то, что создател “Кабаре” и “Лени”
подносит нам языком танца и песни. Естествено огромное влияние и значение здесь
имеет киноматографическая культура прозаика, которая дополнительно
оказывает влияние для поэтики монтажа в
его текстах. Он одновременно режисер, оператор, сценарист и декоратор своей
“человеческой комедиеи”, в которой проявляются все страхи, надежды и
разочарования мыслящего современника.
Георгий Цанков
Газета
“Азбуки”
